Первые струйки реки журчат упруго, упорно, настырными ветерками продираясь сквозь конский щавель и душистый клевер, сквозь папоротниковые кущи и крапивные дебри, змеятся, вгрызаются в землю… вырастают в ручейки. И стремятся дальше – среди заячьей капусты и волчьих ягод, среди черники, голубики, костяники, ежевики, – сливаются в ручьи, в речки. И наконец, меж горных отрогов, мимо тихих пихт и сонных сосен с их ситтимовой корой и смолой серебристой, по зелено-голубому мозаичному панно орегонского ельника, – несется уже в полном смысле река, низвергается на пять сотен футов… и – поглядите: вырывается на равнину. На первый взгляд, если смотреть с трассы, сверху, из-за деревьев, – река металлическая, словно алюминиевая радуга, словно пластинка латунной луны. Ближе – обретает плоть: огромная ухмылка воды щерится обломанными, гнилыми клыками свай по обеим деснам и пена липнет к губам. Еще ближе – река расстилается, как и подобает водной глади, ровной, будто проспект, бетонно-серой, в оспинах дождя. Ровная, точно кропленный дождем асфальт, даже в разлив, ибо русло ее глубоко, а ложе плавное: ни отмелей, где дыбятся перекаты, ни скал, что взрезают поток… вообще ничего, что выдавало бы движение, если не считать клочьев желтоватой пены, гонимых ветром к морю, да подтопленных, но стойких рощ с напружно согбенными стволами, что трепещут под беззвучным, мрачным напором. Река, столь гладкая и тихая на вид, таит рашпильную решимость своего жестокого бега глубоко под гладью, ровной – и всегда столь спокойной. С виду. По северному берегу идет шоссе, по южному – горная гряда. И ни единого моста на первые десять миль. И все же на том пустынном южном берегу высится старинный двухэтажный дом – над причудливой конструкцией из сплетенной стали, дерева, дерна и мешков с песком, подобный диковинной двухъярусной птице со взъерошенными перьями, свирепо нахохлившейся в своем вздыбленном гнезде. Обратите внимание. Дождь струится по стеклам. Дождь сочится сквозь мглу желтого дыма, что валит в косое небо из печной трубы замшелого камня. Небо сереет, желтый дым сыреет. За домом, у косматой кромки гор, в ненастном мареве эти цвета сливаются, отчего сам склон сочится грязновато-зеленым. По голому берегу, от двора до неуемной реки, рыщет взад-вперед свора собак – поскуливают от холода и злого горя. Поскуливают – и лают на то, что болтается над рекой, вне их досягаемости, крутится-вертится на туго натянутом линьке, привязанном к еловому шесту… он торчит из верхнего окна. Закрутится, замрет – и медленно раскручивается обратно, под проливным дождем, в восьми иль десяти футах над водным потоком – рука человека, охваченная вервием на запястье (только рука, глядите). Свисает и словно тает в потертом плече, а ниже – будто невидимый танцор какой кружится в пируэтах пред зачарованной публикой (над водой же – лишь рука его вертится)… пред собаками на берегу, пред свистопляской дождя, пред дымом, пред домом, пред деревьями, пред толпой, сердито кричащей через реку: – Стэммммперрр! Эй, да будь ты прроклят, мудило! Хэнк Стэмммммперр! И пред всеми прочими, кто удосужится взглянуть. Выше по течению, на востоке, шоссе идет еще по горам, где по-прежнему ревут и ярятся ручьи и речки, – там и едет президент профсоюза Джонатан Бэйли Дрэгер, едет из Юджина к побережью. Странные у него чувства – распаленные, как он понимает, гриппозным жаром: вроде и полный разлад-раздрай, но голова по-прежнему ясная. И в день грядущий взирает он и с приятством, и с испугом. С приятством – ибо скоро он вырвется из сырых и грязных этих хлябей приречных, а с испугом – потому что обещал он отобедать на День благодарения в Ваконде, у председателя местной ячейки Флойда Ивенрайта. Дрэгер не чает, что визит к Ивенрайту окажется в радость: он уж наведывался пару раз в дом Ивенрайта по делу Стэмпера – и удовольствия не получил нисколько. Но все равно нет повода грустить: это будет последний визит по делу Стэмпера – последнему его делу на Северо-Западе, тьфу-тьфу. А уже завтра он отправится на юг, и пусть калифорнийское солнышко подсушит своим старым добрым витамином D эту мерзкую болотную сыпь. Вечно у него здесь сыпь. И грибок на ступнях, по самые щиколотки. Влажность. Ничего удивительного, что в этих краях за месяц загибается пара-тройка местных: тут ведь либо топиться, к черту, либо гнить заживо.
Хотя на самом-то деле – он обозревает картины природы, проплывающие перед лобовым стеклом, – эта местность представляется не такой уж паршивой, при всех своих дождях. Смотрится она даже мило и мирно, даже вполне уютно. Не так мило, как Калифорния, конечно, Бог свидетель, но климат куда лучше, нежели дальше на Востоке или на Среднем Западе. Благодатная даже земля – и жить здесь совсем не так уж трудно. И само это неспешно-мелодичное индейское название – нетрудное: Ваконда-Ауга. Ва-ко-онда-а-ага! И эти домики – что на этом берегу, у шоссе, что за рекой, – вполне милые такие домики, по ним и не скажешь, будто жилищное строительство в упадке. (Дома отставных аптекарей и скобяных торговцев, мистер Дрэгер.) И весь этот скулеж про ужасные тяготы забастовки… нет, эти домики плоховато вяжутся с «ужасными тяготами». (Коттеджи на выходные и летние дачи для тех, кто зимует в Долине и зашибает довольно, чтоб с удобством выбираться в верховья на нерест лосося.) И вполне современные – для местности, которая иному покажется дикой. Прелестные поселочки. И современно, и со вкусом. В духе ранчо. А между рекой и домами оставлено место под пристройки. (Оставлено место, мистер Дрэгер, под аннексии в пользу реки Ваконда-Ауга, составляющие шесть дюймов в год.) Однако ж это непременно его удивляло: ни единого дома на самом берегу. Или, вернее, ни единого дома на берегу, за исключением проклятого дома Стэмперов. Казалось бы, сам бог велел строиться у реки, удобства ради. Но нет же – такая вот в этих местах странность… Дрэгер вкручивает свой здоровенный «понтиак» в изгибы прибрежного шоссе. Чувствует жар, и негу, и приятную тяжесть в желудке, и удовлетворенность недавними достижениями, вяло размышляет о диковинности того, что каждый дом в его размышлениях своею диковинностью не диковиннее прочих. А дома-то знают, что такое житье у реки. Даже современные коттеджи на выходные и те знают. А уж старые дома, очень старые дома, сложенные из кедрового теса первыми поселенцами на закате прошлого века, – их-то давным-давно взгромоздили на катки и оттащили от края реки, одолжив лошадей и волов у соседей. Если ж дом был чересчур велик, его покидали, обрекали на сползание в реку, точившую фундамент. Немало жилищ поселенцев сгинуло подобным образом. В первые годы все норовили отстроиться у самой реки, удобства ради, чтоб оказаться поближе к водному пути, к их Водному Тракту, как часто кличут реку пожелтевшие газеты в библиотеке Ваконды. Поселенцы спешили скупить прибрежные участки, не ведая, что их «тракт» имеет привычку отъедать куски берега со всем, что там есть. И понадобилось время, чтоб изучить реку с ее причудами. Послушайте: – Сволочь она, точно говорю. О прошлой зиме хибару мою смыла. А в эту – сарай. Зуб даю! Все проглотила. – Так вы не советуете строиться у реки? – Я ничего не советую и ни от чего не отговариваю. Поступайте как знаете. А я рассказал, что сам видал. Вот и все. – Но если, как вы говорите, она разрастается с подобной скоростью, то посудите сами: еще сотню лет назад здесь вовсе не было бы никакой реки! – Ну, это смотря, с какой стороны поглядеть. Она ж ведь в оба конца течет, так? А может, это не река сносит землю в море, как нам тут правительство толкует? Может, это море гонит на землю волну? – Черт. Вы полагаете? Но как такое возможно?.. Да, понадобилось время, чтоб узнать реку и научиться планировать строительство, соблюдая зону почтения к ее стабильному аппетиту, принося в жертву ее жадному росту сотню ярдов или около того. Зона эта не предписывалась никакими законами. И нужды в них не было. Но на протяжении целых двадцати миль, от самого Погибельного ущелья, откуда река вырывается на простор из цветущего кизильника, до поросших взморником берегов бухты Ваконда, где река приникает устьем к морю, на берегах нет ни единого дома. Если не считать того проклятого дома, если не считать того единственного дома, не ведающего никаких зон почтения, ни к кому, и не согласного уступить реке хоть дюйм, не говоря уж про сотню ярдов. Этот дом стоит, где стоял; его не вздымали на катки, не оттаскивали – и он не брошен, не затонул, став отелем для выдр и выхухолей. Он известен почти что на всем западе штата как Старое Гнездо Стэмперов, известен даже людям, ни разу его не видавшим, и высится он как памятник вымершему ландшафту, обозначая место, где когда-то проходил берег реки… Посмотрите. Он, дом этот, вторгается в реку полуостровом собственного подбрюшья, неприглядной земляной насыпью, со всех сторон укрепленной бревнами, канатами, тросами, сермяжными мешками, набитыми цементом и камнями, сварными трубами, старыми стальными швеллерами и гнутыми рельсами. Древние, изъеденные червями сваи подперты белыми брусьями, не старше года. Свежие гвозди гордо сияют серебряными шляпками, не стесняясь соседства с допотопными корявыми костылями, поржавевшими до полного ничтожества. Кровельные листы гофрированного алюминия торчат из-под скелетов автомобильных рам. Обшарпанные листы фанеры прошиты бочарными клепками. И весь этот пестрый сброд удерживается в целости и накрепко приторочен к берегу паутиной из многожильных тросов и чокерных цепей. Паутина эта цепляется за четыре главных двухдюймовых, особо прочных, витой проволоки монтажных кабеля, привязанных к четырем здоровым анкерным елкам, что растут за домом. Заботливые прокладки оберегают деревья от немилосердных объятий троса, стволы страхуются оттяжками, что идут к столбам, намертво вколоченным в горную породу. И в обычное-то время дом этот впечатляет своим видом: двухэтажная громада из бруса и упрямства, что не отступила перед лицом эрозии, не сдалась прожорливой реке. Сейчас же, в разлив, когда на другом берегу толпятся полупьяные лесорубы, припаркованы автомобили прессы, да патрульная машина, да пикапы, да заляпанные грязью желтые автобусы и каждую минуту новые машины съезжают на полосу между шоссейкой и рекой, дом являет собою поистине захватывающее зрелище. Нога Дрэгера отпускает педаль газа, едва он выруливает из поворота и сцена открывается его взору. – Господи боже мой! – стонет он, и его удовлетворенность уступает место горячечной меланхолии. И кое-чему еще: некоему сумрачному предчувствию. «Ну и что на сей раз отчудили эти олухи? – задается он вопросом. И почти наяву видит, как солнце Калифорнии с его спасительным витамином D скрывается в тучах – еще на три-четыре недели переговоров, промоченных дождем. – О черт! Ну что там еще стряслось?» Подъезжая ближе к берегу, сквозь мельтешение дворников по лобовому стеклу он примечает знакомых: Гиббонс, Соренсен, Хендерсон, Оуэнз, а тот здоровяк в спортивной куртке, надо полагать, – Ивенрайт. Все лесорубы, все члены профсоюза, которых Дрэгер узнал за последние недели. Всего же в толпе человек сорок – пятьдесят, да еще кое-кто сидит на корточках в трехстенном гараже у самого шоссе; иные ж не вылезают из запотевших изнутри легковушек и джипов, выстроившихся вдоль берега, а прочие ютятся на ящиках под импровизированным навесом из рекламного плаката пепси-колы, выдранного с корнем: «БУДЬ ОБЩИТЕЛЕН», – и бутылка, поднесенная к влажно-красным губам четырех футов в размахе. Но в большинстве своем дурни торчат под дождем, видит Дрэгер, – хотя в гараже и под вывеской отнюдь не тесно. Они торчат под дождем, будто настолько свыклись с жизнью и работой в мокрядь, что уж и не отличают сухость от сырости. «Но что?..»
Он разворачивается через шоссе, подкатывает к толпе, приспускает стекло. На берегу стоит лесоруб в укороченных рабочих штанах и гребнистой дюралевой каске, сложив ладони рупором, пьяно орет через реку: «Хэнк СТЭММММПеррр… Хэнк СТЭММММПеррр!» – столь самозабвенно, что даже не оборачивается, когда буксанувшая машина Дрэгера обдает его грязью из колеи. Дрэгер собирается заговорить с этим мужиком, но не может вспомнить его имени и потому катит дальше, в гущу толпы, где виднеется здоровяк в спортивной куртке. Детина оглядывается и щурится на подъезжающий автомобиль, энергично растирает мокрую латексную физиономию крапчато-красной резиновой лапой. Да, это Ивенрайт. Все его пять с половиной поддатых футов. Он продирается к машине Дрэгера: – Ну дык, гляньте-ка, парни! Тока гляньте! Посмотрите, кто к нам прикатил, чтобы прочитать мне новую лекцию о том, как подняться к вершинам в мире труда. Ну дык, очень мило, а? – Флойд, – доброжелательно роняет Дрэгер. – Ребята… – Приятный сюрприз, мистер Дрэгер, – говорит Ивенрайт, с ухмылкой заглядывая в открытое окно, – что вы навестили нас в этот злосчастный день. – Сюрприз? А мне-то, Флойд, думалось, меня тут ждут. – Чтоб тебя! – Ивенрайт лупит кулаком по крыше машины. – Все так. На ужин Благодарения. Но видите ли, мистер Дрэгер, наши планы чуточку изменились. – Да? – говорит Дрэгер. Затем смотрит на толпу. – Авария? Кто-то в речку впилился по пьяни? Ивенрайт оборачивается, чтобы сообщить приятелям: – Мистер Дрэгер интересуется, ребята, не впилился ли кто в речку? – Он снова обращается к Дрэгеру и качает головой: – Не-а, мистер Дрэгер, у нас дела куда хлеще. – Ясно… – Неторопливо, спокойно, не зная пока еще, как реагировать на тон собеседника: – Итак? Что именно стряслось? – Стряслось? Ну дык, ничего не стряслось, мистер Дрэгер. Пока – ничего. И можно сказать, мы – мы с ребятами – здесь для того, чтоб и не стрясалось. Можно сказать, мы тут с ребятами утрясаем дела после того, как ваши методы провалились. – Что значит «провалились», Флойд? – Голос по-прежнему спокойный, по-прежнему довольно дружелюбный, но… это нездоровое предчувствие вздымается из желудка, охватывает легкие и сердце, подобно ледяному пламени. – Не мог бы ты просто сказать, что происходит? – Ну дык, бога в душу! – В голосе Ивенрайта брезжит изумление от догадки. – Он не в курсе! Ну дык, ребята, Джонни Б. Дрэгер вообще ни хрена не в курсах! Как вам, а? Наш вожак – и ни хрена не слышал! – Я слышал только, что контракты составлены и без пяти минут подписаны, Флойд. Я слышал, что комитет заседал ночью и пришел к полнейшему согласию. – Губы у него совсем пересохли: огонь добрался до гортани… О, дьявол! Стэмпер не мог… Но он сглатывает и невозмутимо спрашивает: – У Хэнка изменились планы? Ивенрайт снова лупит по крыше машины, на сей раз – сердито: – Это охеренно мягко сказано – планы изменились! Да он просто вышвырнул их на помойку – вот как он изменил свои планы! – Весь договор целиком? – Да, весь ебаный договор! Именно! Всю сделку, в которой мы были так уверены, – хлоп! – и кирдык! Сдается мне, на сей раз ты пальнул в молоко, Дрэгер, ё-моё… – Ивенрайт трясет головой, гнев сменяется многозначительной мрачностью, будто он только что предрек конец света. – И сейчас мы топчемся на том же месте, где были и до тебя. Несмотря на апокалипсический драматизм в тоне Ивенрайта, Дрэгер без труда различает триумфальные нотки за траурными словами. Конечно, понимает Дрэгер, жирный болван не может не позлорадствовать, пусть мое поражение – и его поражение. Но с чего бы Стэмперу менять планы?
– Ты уверен? – спрашивает он. Ивенрайт опускает веки, кивает: – Наверное, ты где-то слегонца просчитался. – Как интересно, – бормочет Дрэгер, изгоняя тревогу из голоса. Никогда не выказывай опасений – вот его неизменное правило. Запечатленное в записной книжке, в нагрудном кармане: «Поднятие тревоги при чем-либо менее значительном, нежели пожар или воздушный налет, неизбежно путает рассудок, расстраивает чувства и в большинстве случаев удваивает опасность». Но в чем же этот «слегонца просчет»? Он опять смотрит на Ивенрайта. – В чем причина? Как он это мотивирует? Лицо Ивенрайта снова комкается гневом. – Я что, брат ублюдку? Или, может, его подружка? С чего ты взял, будто я… с чего ты взял, будто хоть кто-то на этом ебаном свете в курсе мотивов Хэнка Стэмпера? Бляха-муха! По-моему, я уж и так немало попотел, когда расследовал его действия, чтоб вдаваться еще и в мотивы! – Но ты ведь откуда-то узнал про эти действия, Флойд. Не бутылку же с запиской он в воду швырнул? – Да почти что так. Лес Гиббонс позвонил мне из «Коряги» и сказал, будто слышал, как заходила жена Хэнка и сообщила Ли, этому ушлому его братцу, сообщила, что Хэнк собирается нанять буксир и сделать вродь как последний рывок. Дрэгер смотрит на Гиббонса:
– А о причинах столь внезапного решения ты ничего не слышал? – Ну, это… парень, похоже, знал, о чем речь, судя по тому, как хорохорился… – Понятно. А его ты не расспросил? – Ну, это… Да нет. Я просто позвонил Флойду и рассказал. А чего, думаете, надоть было? Дрэгер барабанит пальцами по рулю, укоряет себя, что так глупо злится на издевательскую невинность этого кретина. Должно быть, жар. – Хорошо. Как полагаешь, если я пойду поговорю с парнем – он объяснит, почему Стэмпер передумал? В смысле, если я его спрошу? – Сомневаюсь, мистер Дрэгер. Потому что его нет. – Ивенрайт держит паузу, ухмыляется. – Но жена Хэнка все еще там. Может, что и вытянете из нее, с вашими-то методами… Мужики смеются, а Дрэгер, похоже, совсем заплутал в мыслях. Он теребит оплетку руля. Одинокая утка сквозит прямо над головами собравшихся, тараща на них лиловый глаз. Из-под консервных складов орут коты. Пару секунд Дрэгер оглаживает пластик замшей перчатки, потом снова поднимает глаза: – А почему вы не попробовали связаться с Хэнком? И спросить его самого? В смысле… – Связаться? Связаться?! Етить-колотить, а что, по-твоему, мы тут делаем? Не слышишь, как Гиббонс глотку надрывает? – Я имел в виду – по телефону. Вы не пытались до него дозвониться? – Само собой, пытались. – И? Что он ответил? В смысле… – Что он ответил? – Ивенрайт снова потирает физиономию. – Я покажу его ответ. Хови! Эй, подай-ка бинокль! Мистеру Дрэгеру хочется взглянуть на ответ Хэнка. Мужик у воды неторопливо оборачивается: – Ответ?.. – Ответ! Ответ! То, что он предъявил нам, когда мы попросили его… пересмотреть решение, так сказать. Дай сюда чертовы стекляшки – и пусть мистер Дрэгер сам поглядит.